Как мы собираемся обучать наших детей исключительно на казахском языке и при этом дать им качественное современное образование, если располагаем крайне слабой базой словарных знаний? Существует ли казахская философия, и могла ли она зародиться в эпоху отсутствия письменности? Можно ли говорить о казахской этнопедагогике как о научной дисциплине? На эти и связанные с ними вопросы пытается дать ответы в своей статье исследователь Сейткасым Ауелбеков.
Школа и нравы
«Әр-кі-мә-ти-кәәә!» – диктовал нам Тұрсын ағай, указывая пальцем на книжку, которую держал в руках. «Әр-кі-мә-ти-кәәә!» – дружно повторяли мы. Так состоялось мое знакомство с арифметикой.
В пятом классе моей учительницей истории была Жаңылай апай. Вспыльчивая, неистовая порой. Когда она впадала в такое состояние, что случалось с ней часто, то гонялась с указкой в руках и с криком: «Қаныңды ішем! Қанымды қайнатпа!» («Кровь твою испью! Не кипяти мне кровь!»). Сильно доставалось, если догоняла. Била так, что часто указки ломались.
Нашим любимым учителем был Жолмахан ағай, преподаватель алгебры и геометрии. Все «хорошисты» и «отличники» любили его. «Плохих» он не любил, а те боялись его. И было за что. Вызовет он, бывало, Қыдырәлі с Махмутом к доске и начинает им вопросы по геометрии задавать. Қыдырәлі – известное дело, «двоечник» – ответа не знал. Забывал, даже если бы знал, когда Жолмахан ағай вызывал к доске. Таким был и Махмут.
Опрос Қыдырәлі с Махмутом, как и других «двоечников», часто заканчивался известной сценой. Задает им Жолмахан ағай еще один вопрос, другой. Те молчат. Задает больше – тоже молчат. Тогда берет он за шкирку Қыдырәлі одной рукой, а Махмута – другой, и начинает бить друг о друга головой. Раз бьются они, два. Очень больно, должно быть, потому что все мы в классе хорошо слышим удары. В какой-то момент Қыдырәлі с Махмутом вытягивают руки вперед, чтобы защититься от ударов. Тогда Жолмахан ағай – опытный был учитель! – быстро меняет тактику и, вместо того, чтобы столкнуть их головами, бьет о доску! Получался раскатистый удар. А нам, детям, смешно.
Были, конечно, разные учителя, но мне в основном попадались такие.
Стало ли в нынешних школах уважение к личности учеников принципом обучения и воспитания? Я так не думаю, потому что проблема насилия не стала предметом интереса специалистов. Так, просматривая периодические журналы Институтов истории и этнологии, философии и права, я не нашел ни одну статью, посвященную этой проблеме. А в обществе думают, что если насилие где-то существует, то только между властью и обществом.
Между тем оно везде. Даже в социальной среде, которую мы называем «казахской интеллигенцией». В этой статье я попытаюсь обосновать этот тезис на примере насилия и его связи с низким качеством знания, между незнанием и такими интеллектуальными подделками, как «казахская философия» и «этнопедагогика».
Право «сильных» и интеллектуальное плутовство
Французская Encyclopædia Universalis, изданная в 1980 году, насчитывает 20 томов, в которых содержатся около 30 тысяч статей, составленных признанными учеными и педагогами Франции.
Теперь, если мы откроем Казахскую энциклопедию, изданную где-то в 1990-х годах, то увидим следы того же насилия. Насилия тщеславия над здравым смыслом. Издание содержит в основном имена новоявленных «деятелей науки и культуры», которым, в лучшем случае, место на почетной доске в их родных райцентрах.
Подобное же впечатление производит знакомство с двадцатитомным собранием переводов на казахский язык классиков мировой философии: «Әлемдік философиялық мұра». Ради любопытства я открыл второй том, где нашел «Банкет» Платона. Перевод текста, конечно, не бесспорный. Но больше всего поражает авторское предисловие, составленное К.Абишевым и А.Сагикызы. Они написали двадцать страниц пустых, никак не относящихся к теме, слов. В этом их тексте нет ни строки о том, что есть, по Платону, воспитание: передача ценностей или знания? Передаются ли они вообще? Если да, то как? Какое место в воспитании занимает любовь?
В этой связи было бы интересно узнать о нашем, казахском, понимании любви. Как мы понимали ее раньше, как понимаем теперь? В силу каких причин сложился нынешний ее смысл? Но все эти вопросы прошли мимо внимания К.Абишева и А.Сагикызы. Это при том, что издание – первое и единственное на казахском языке.
Возможно, составители издания торопились с выпуском, как часто бывает. Тогда удивляет другое: с тех пор прошло пости пятнадцать лет, но ни к «Банкету» Платона, ни к текстам других философов, включенным в издание, не был дан ни один дополнительный комментарий. Вся эта история напоминает мне мораль из старой басни: «Сыр выпал – с ним была плутовка такова»! «Освоили» бюджет, и – поминай остепененных плутов как звали!
Я далек от мысли морализировать, но констатирую печальный факт: изданные полтора десятилетия назад тома классиков стоят на книжных полках как новые. Казахскоязычные читатели их просто не понимают.
Языковая «независимость» и зуд словотворчества
Если существует индикатор, показывающий разработанность и богатство языка, то таким, на мой взгляд, являются словари. А наличие этимологического словаря – первый показатель в этом ряду. Так вот, Краткий этимологический словарь казахского языка был издан профессором Рабигой Сыздыковой еще в 1965 году. Больше никем и никогда такой словарь не издавался.
В определенной степени можно было бы восполнить этот пробел изданием тюркско-тюркских словарей – казахско-узбекского, -татарского, -ногайского, -турецкого, -кыргызского и т.д. Но на сегодня, насколько мне известно, таких словарей тоже не существует. Тогда остается без ответа принципиальный вопрос: как мы рассчитываем обучать наших детей исключительно на казахском языке и дать им образование, соответствующее требованиям времени, с подобной базой словарного знания?
Язык выполняет, помимо других функций, мыслительную задачу. Поэтому очень важна ясность слов, однозначность их смысла. А что мы имеем на деле?
За последние два десятилетия произошло бездумное включение в лексический состав казахского языка слов, механически заимствованных из арабского и персидского, без предварительного изучения их смысла в лоне «материнского» языка, без точных оговорок того, для выражения каких явлений и идей казахской культуры они заимствуются.
Этот процесс сопровождается интенсивным придумыванием новых терминов на основе собственно казахского языка и стихийным вовлечением в языковую практику. Так, в лексике появилось новое слово «ұстаным», которое используется в качестве эквивалента сразу трех терминов: «критерий», «ориентация» и «принцип». О том, какую путаницу создают подобные «неологизмы» в головах казахскоязычных детей, можно только догадываться.
Слова-пустышки как проблема образования
Еще древние греки обратили внимание на связь между языком и мыслью. Задача философов заключалась, по их мнению, в том, чтобы «очищать» язык от приблизительности значений, от неоднозначности их толкования. Но оставим в стороне философскую проблему языка и вернемся к практическим вопросам казахского словаря.
В казахском языке есть заимствованное слово «ақиқат». Оно же фигурирует в «Русско-казахском философском словаре» и переводится как «истина». По идее, изучая этимологию термина, я смог бы узнать о его корнях и изначальном содержании, проследить смысловое наполнение и трансформацию в диахронном порядке, вплоть до формирования современного его значения. Понятно, что при таком подходе исследовательский поиск вышел бы за рамки собственно языкового интереса и в значительной степени стал бы изучением мировоззренческих аспектов культуры казахского народа.
Но авторы словаря последовали традиции средневековых копистов, включив слово «ақиқат», рожденное в лоне другой культуры с иной социальной структурой и организацией общества, с иной историей и интеллектуальной традицией, в состав казахского языка – культуры с совершенно иной социокультурной идентичностью. В результате мы имеем то, что имеем: термин вроде бы есть, но в нем нет содержания.
По аналогичному принципу были заимствованы слова «әділет» (правосудие), «әлем» / ғалам (?) / жаһан (?) (мир), «жан» (душа), «заң» (закон), «зиялы» (интеллигент / светский (?), «құқық» (право), «парыз» (долг), «рух» (дух), «руханият» (цивилизация), «саясат» (политика), «тәрбие» (воспитание) и т.д. Привожу лишь часть списка слов-пустышек. Тогда, если без лукавства, как можно философствовать, не имея философских понятий?
Концептуализация понятий – отдельный вопрос. Здесь же я хочу подчеркнуть лишь одну мысль – о необходимости разработки собственно казахских философских и юридических терминов. Только тогда текст, адресованный казахскому читателю, будет им понят, воспринят. Только тогда закон, изданный для казахов, будет ими соблюдаться. А слова-пустышки, которые им навязали и навязывают в силу разных причин, создают только видимость знания и ведут в эпистемологический тупик.
Оговорюсь: я не против заимствования иностранных терминов. Но такой процесс должен, по крайней мере, сопровождаться работой компетентных специалистов – лингвистов, философов, этнологов. Если в казахском языке не будет точного эквивалента того или иного термина, то в нем обязательно найдется система идей и практик, с изучения которых и нужно начинать концептуализацию философских, юридических понятий. Надо прекратить нынешнюю практику языкового волюнтаризма.
Думу думать – не мыслить
Замечательным интеллектуальным открытием последнего времени является так называемая «казахская философия», сотворенная некомпетентными энтузиастами. Одним из главных создателей этого «знания» является Гарифолла Есим, который, помимо прочих знаков отличия, имеет звания профессора и академика.
«В казахском словаре прежде не было подобного понятия (т.е. философии – С.А.), – пишет он, – но слова «даналық», «хаким» стоят «ближе всего» к философии. Если «стоят ближе всего», рассуждает Есим, значит, это одно и то же. Поэтому далее он излагает уже суть собственного творения – пишет о «генезисе», «периодах», «категориях» казахской философии.
Он называет общетюркскую философскую мысль в качестве первого периода казахской философии и перечисляет имена Коркута, Баласагуни, Яссауи, аль-Фараби, Кашгари. Второй период представлен, по его схеме, «традицией жырау», а Асан Қайғы назван «родоначальником отечественной философии ». (Г. Есим. «Казахская философия. Пирамида в степи, или философия любви». 2005, с. 3-4).
Есим не объясняет, почему, к примеру, у греков философская мысль сформировалась после появления там письменности, тогда как у нас, казахов, все сложилось по обратной схеме: ее не знали в тюркскую эпоху, когда письменность вроде бы существовала, но зародилась она во времена жырау, когда традиция письменности была окончательно забыта (?).
Чтобы созданная им мысленная конструкция обрела более осязаемые формы, нужно было проследить зарождение и последующее развитие, смысловую трансформацию хотя бы одного современного казахского философского понятия с древнетюркской эпохи до наших дней. Нет. Вместо этого Есим пишет о «концепции человека» и «ценностях человеческой сущности», о «философии любви» и «категориях добра и зла», о понятиях «жақсы» и «жаман» в казахской философии, не задаваясь элементарным вопросом: на каком, собственно, антропологическом посыле сформировались все эти концепции? Могли ли они в принципе появиться в сознании человека традиционного казахского общества?
Устная культура и интеллектуальный процесс
Чтобы ответить на эти вопросы, я хотел бы сделать маленькое отступление и обратить внимание на один теоретический момент, который поможет нам понять характер казахской культуры.
Еще сто лет назад абсолютное большинство казахского населения не умело ни читать, ни писать. В переводе на язык производства, накопления и воспроизводства мысли это означает, что казахская культура была тогда «устной». Культурой, в которой вся социальная информация хранилась и передавалась в устной форме. Подобный характер нашей культуры определил специфику интеллектуального процесса, ментальную структуру индивидов в обществе. Я не высказываю здесь личную оценку, а пользуюсь устоявшимися понятиями.
Английский антрополог Гуди, исследовавший интеллектуальный процесс в традиционных обществах, высказал ряд идей, которые представляют для нас большой интерес. Он сравнил этот процесс в традиционных и современных обществах в терминах «способа передачи информации», но не в оппозиции «холодное»/«горячее», «механическое»/«органическое», как его предшественники. Гуди пришел к выводу, что разница в этом процессе состоит в «форме коммуникации», которая «столь же важна, сколько способ производства». (См : Goody Jack. La raison graphique. La domestication de la pensйe sauvage, 1979, р. 86).
Тезис Гуди имеет для нас ключевое значение, но я ограничусь кратким изложением его основных выводов, чтобы не отойти от темы.
Он пишет, что принципиальная разница в интеллектуальном процессе между современным и традиционным обществами состоит не в том, что первому присущи «фундаментальный скептицизм» и «критическая мысль», а во втором такое поведение отсутствует. Разница заключается в способе «производства, аккумуляции и воспроизводства» информации. Традиционное общество отличается не недостатком критического мышления, но отсутствием подходящего технического инструмента для создания конструктивной мысли, т.е. письменности: одно дело, когда информацию слушают в общественном месте наряду со всеми, и совершенно другое, когда текст зафиксирован в письменном виде и находится под рукой. В последнем случае, отмечает Гуди, человек оказывается в совершенно иной интеллектуальной ситуации. Изучая текст наедине, он способен осуществить совершенно иной тип анализа и критической проверки текста. (Ibidem, pp. 96-97).
Иначе говоря, философская мысль не могла зародиться в эпоху жырау в принципе. И не по причине ментальных или иных особенностей казахов, а в силу технических причин. Для ее формирования культура нуждалась в совершенно новом способе сохранения и передачи информации, т.е. письменности.
А что делает Есим, чтобы создать «казахскую философию»? Метод его прост: на манер ионийских философов он переписывает фольклорный материал, придавая этой амальгаме абстрактную, наукоподобную форму. Слова о «генезисе», «периодах» и «категориях» казахской философии являются ничем иным, как техникой этой нехитрой манипуляции.
Традиционная онтология и «изобретение» новых традиций
Если Гуди обратил наше внимание на техническую причину фундаментальной разницы между интеллектуальными процессами в современных и бесписьменных культурах, то этнолог Мирче Элиаде заостряет внимание на особенностях в мировосприятии индивидов традиционного общества, касаясь, в частности, традиционной онтологии. Проследим за его мыслью, чтобы понять разницу между традицией жырау, о которой пишет Есим, и философией. В чем же состоит эта разница? Начнем с простого.
В казахском языке есть выражение : «Түгел сөздің түбі – бір, түп атасы – Майқы би» (все образцы Слова восходят к изначальному истоку; этим истоком является Майқы би, праотец всякого слова). Если метафору о «праотце» заменить словами «учредитель» или «творец», то смысл не изменится: Майқы би называется творцом совокупности пословиц и поговорок, образцов ритуальной речи, именуемых в литературе «архетипами».
По такому же принципу построена и функционирует традиция жырау: Асан Қайғы представляется ее «отцом-основателем», а сохраняет и воспроизводит традицию последующее поколение жырау.
Поскольку «отцов» традиций и последующее поколение связывают «кровные» узы, по крайней мере, согласно генеалогической схеме, то традиция получает в сознании индивидов данного общества статус «сакрального» – «қасиетті халықтық дәстүр(лер)».
Высокий статус определяет способ функционирования традиции. Например, согласно такому взгляду на последнюю, любая форма культуры должна воспроизводиться в том виде, в каком она была исполнена впервые, «в момент ее творения», легендарными предками – Майқы би, Асан Қайғы. Только в этом случае они, эти образцы, воспроизводимые сегодня, будут оцениваться нынешним поколением как «подлинные», т.е. как нағыз ақын, нағыз ән, нағыз жырау и т.д. Обратным образом, любое реальное или мнимое отклонение от заданного образца будет осуждаться и отвергаться. Иными словами, им будет отказано в реальности, в онтологическом статусе, если выразиться в терминах Элиаде. Такой тип сознания он называет «архетипическим», или «парадигматическим», сознанием.
