«Я дважды беженец, но простых азербайджанцев ни в чем не виню»
Как жители Нагорного Карабаха покидают свои дома
1 декабря Азербайджан должен получить от непризнанной Нагорно-Карабахской республики (НКР) Лачинский-Кашатагский район. Но до сих пор непонятно, на каких условиях это произойдет, ведь здесь расположен Лачинский коридор — последняя дорога, соединяющая НКР с Арменией. Пока политики договариваются о деталях, жители района пакуют вещи и сжигают свои дома. Корреспондент “Ъ” Александр Черных приехал в небольшое село Карегах и долго беседовал с уезжающими. Пожилой Арек рассказал ему, что стал беженцем уже второй раз, но все равно «не держит зла» на азербайджанский народ. И последнее, что старик взял из покинутого дома,— это подарок от друга-азербайджанца.
В известной армянской песне о первой Карабахской войне есть такие строчки: «А в Лачинском коридоре жаркие бои, из Армении джокаты держатся как львы». Тридцать лет спустя эти события повторились в деталях: Лачинскую трассу вновь поливали огнем, здесь снова воевали армянские добровольческие отряды — джокаты. После подписания мирных соглашений тела погибших складывали прямо вдоль обочины. Позже их увезли, но из окна автомобиля до сих пор хорошо видны разбросанные каски, ранцы, засыпанные землей солдатские берцы, горелая камуфляжная форма — обеих армий.
Сейчас трассу контролируют российские миротворцы.
На въезде и на выезде стоят посты. Солдаты с нашивками «МС» (миротворческие силы) записывают номера каждой машины, фамилию водителя, откуда и куда едет, сколько везет пассажиров.
Война закончилась три недели назад, но армяне стараются без нужды не ехать по этой трассе в одиночку — боятся азербайджанских снайперов и сирийских диверсантов; говорят, что в первые дни после перемирия здесь пропало несколько человек. Поэтому водители дожидаются, пока у блокпоста скопится три-четыре машины, и едут вместе, небольшим караваном.
Лачин, по армянской версии Бердзор,— совсем небольшой городишко, похожий на типичный российский райцентр. Никто не знает, что произойдет здесь 1 декабря,— армянские и азербайджанские политики делают взаимоисключающие заявления. Одни настаивают на том, что Лачин будет принадлежать Азербайджану без каких-либо исключений, другие — что сам город и пятикилометровая зона вокруг него все-таки останутся армянскими, для сохранения дороги. Лачинцы постепенно уезжают из города, но берут только самое необходимое, рассказывают мне солдаты из армянского патруля. Им тоже «никто ничего не говорит». «Командование сказало, ждем 1 декабря. Я думаю, в конечном итоге здесь просто будут русские всем заправлять»,— пожимает плечами бородач в камуфляже.
«Вырос здесь, другого места не знаю»
У жителей горных деревень не было той надежды, что еще теплится у горожан. Село Карегах встречает давящей тишиной распахнутых дверей и пустых окон. На завалинке у забора умывается черный котенок. Когда мы выходим из машины, он подбегает, трется об ноги и жалобно мяукает. Покормить его нечем.
Люди строили дома здесь на нескольких горных ярусах, поэтому идти надо не вперед, а вниз. Спускаемся по улице метров на сто и видим пока еще обитаемый дом. Несколько молодых мужчин разбирают металлическую крышу, рядом старики возятся с ужином — в большой кастрюле вымачивается мясо. Две пятнистые кошки равнодушно наблюдают за сборами. Нас приглашают в дом выпить кофе, но с разговорами просят подождать — надо успеть разобраться с крышей до темноты. «Приходите вечером, будем шашлык кушать, мясо вареное,— говорит седой хозяин дома.— Последний ужин будет в моем доме».
Рядом, в траве у дороги, лежит десятка два консервных банок — оставили жителям проходившие здесь солдаты. Мы берем несколько и кормим всех кошек по пути — их много бегает среди пустых домов. Возле сельсовета электрик Рафик осторожно снимает со столба старые часы, которые висели там много лет: «Когда мобильников не было, по ним время сверяли». Когда я спрашиваю о планах, он растерянно пожимает плечами: «Родители сюда переехали — я совсем маленький был. Вырос здесь, другого места не знаю. Поеду в Лачин пока, а там посмотрим».
У здания школы стоит ее директор Геворг, совсем молодой мужчина. По-русски он говорит с трудом, долго вспоминая нужные слова. «Детей не очень много училось. В этом году 44 ребенка было, и только один мальчик-выпускник,— рассказывает он.— Весной закончил школу, призвали его в армию, а осенью война началась. Мы все за него так переживали. Я очень жалел, что мы с ним в разных местах воевали — он в Мартуни, а я в Джебраиле. К счастью, мальчик живой остался».
«Теперь и наши дети беженцами стали»
В горах темнеет рано, через пару часов мы поднимаемся обратно к дому. Металлической крыши больше нет, вместо нее остался деревянный скелет каркаса. Стол уже накрыт: шашлык, вареное мясо, сыр, зелень, лаваш. На старой металлической печке греется турка с крепким кофе, на полу — канистра с домашним вином, рядом бутылка тутового самогона. Первый тост — за братьев из дорогой России, второй — чтобы все было хорошо. Молодежь уходит грузить снятое железо, старики остаются греться у печки и беседовать с нами. Оказывается, третий тост должны сказать гости. Мы долго хвалим армянское гостеприимство. Выпив, старый Арек — сосед молчаливого хозяина дома — неожиданно произносит:
«Когда будете у азербайджанцев, вы узнаете, что они тоже гостеприимные. Они же не звери, они тоже люди. Я их не виню, дорогие мои. Виноваты те, кто заставляет нас воевать. Вот у вас в России армяне и азербайджанцы вместе работают, торгуют…»
Я напоминаю про недавнюю историю, когда торговцы фруктами из Армении не смогли продать товар на московском рынке «Фуд Сити». Арек отмахивается:
— Родной, так это потому, что война! Всегда бывает какое-то обострение. А потом все опять в порядке будет. Я дважды беженец, но простых азербайджанцев ни в чем не виню.
Арек и другие старики родились в Азербайджанской ССР. «Шаумяновский район, села Геташен, Мартунашен, город Кировабад»,— вспоминают они названия с давно устаревших карт. «В 91-м году выгнали нас оттуда. Мы приехали сюда,— глухо говорит из темного угла хозяин дома.— И теперь, в 2020 году, уезжаем снова. Черт его знает куда».
— У нас в Геташене жили только армяне. Я работал на АТС, до сих пор точно помню — в селе было 2750 телефонных номеров, 3320 радиоточек,— перечисляет Арек.— В каждом доме минимум три человека живет. А были дома — двенадцать человек, восемь… Сыновья, дочери, внуки… Вот сам и посчитай, сколько нас там жило. И всех нас выгнали.
— Как это было?
— Тогда из района уже все армяне уехали сами, а мы держались, два села — Геташен и Мартунашен. Приехали советские солдаты, говорят, собирайтесь и идите в автобусы. И мы уехали, брат, кто в чем был.
— А нас в Кировабаде азербайджанцы выгоняли,— говорит другой старик.— Сказали — час даем, два часа даем, а потом садитесь в грузовики и уходите.
— А у нас советские солдаты. Не азербайджанцы, а советские,— повторяет Арек.
— У вас нет обиды на русских за это?
— У меня? — ошарашенно переспрашивает старик.— Нет, родной, да ты что. Это не российские военные были, а советские. Горбачев нас выгнал. И в Геташене было хуже, чем сейчас.
— Почему?
— Ну просто — хуже! — втолковывает Арек.— Гораздо хуже. Ничего не дали взять. В чем мы были, в том и уехали. Сейчас нам хотя бы дали возможность вещи грузить.
Хозяин дома наливает всем кофе и тутовку. Тостов уже никто не произносит.
— Вы скучаете по Геташену?
— Ну конечно. А теперь и по этой деревне буду скучать. Вроде не родное место, но столько лет мы здесь прожили. Сын здесь родился, внук, дочку здесь замуж выдавал. Для них это место родным стало. Мы когда-то родину потеряли, а теперь и наши дети беженцами стали.
— А в советское время на этой земле кто жил?
— В основном кюрды,— Арек произносит слово по-армянски, через «ю».
— Курдов тоже выгнали?
— Не-е-е, какой выгнали. Кюрды не воевали, они сами ушли. Тут тяжелые бои шли, месяц, другой — наши с азербайджанцами бились за Лачинский коридор. Здесь было опасно в селе жить, и кюрды ушли. Наши им дали дорогу, они ушли и остались жить в Армении.
— А почему они сюда не вернулись?
— Вот не вернулись! — вздыхает Арек.— Вот это мне тоже непонятно, почему так.
«Но они живут сейчас в Армении»,— убеждают другие старики. Меня — или себя.
Местные жители во время ужина
Фото: Анатолий Жданов, Коммерсантъ
«Давай я тебе одну историю расскажу»
В дом заходят мужчины — вынести оконные рамы со стеклами. Мы помогаем им, потом возвращаемся к столу. Там снова вспоминают советские времена и дружбу народов.
— Давай я тебе одну историю расскажу,— предлагает Арек.— В 1994 году стоял я на вокзале в Волгограде. Мы уже уехали давно в Россию, брат в Волгоград перебрался. Я к нему приезжал, гостил, время уезжать. Проходит человек, приглядывается: «Арек, это ты?» Я смотрю на него, ахаю: «Дядя Имран, это ты?» Клянусь,— Арек встает и торжественно поднимает палец,— клянусь, он заплакал.
Имран был азербайджанцем. Инженер из Кировабада, сослуживец отца Арека.
Настоятель монастыря Дадиванк побеседовал с “Ъ” о карабахском конфликте
— Они с отцом были как кровные братья. Мы обнялись, расспрашиваем — где твои, а где твои, туда-сюда… Он говорит: «Знаешь, когда вы все уехали, я тоже свою семью увез, живу в Волгограде. Сдавай билет, идем ко мне в гости, все рады будут». Жена его, когда меня увидела… Клянусь, хлебом клянусь,— Арек берет в руки кусочек лаваша.— Клянусь, она на колени встала и заплакала: «Арек, ты жив?! Сын твой жив? А братья, сестры, все живы?» Вот так мы жили с азербайджанцами. Вот так мы жили.
— А сейчас поддерживаете с ними связь?
— Конечно, мы до сих пор дружим. Имрана, царствие ему небесное, уже нет с нами. Но семья моего брата и его семья — все дружат очень хорошо. День рождения или какой еще праздник — все друг к другу ходят. Я в Волгоград приезжаю — к ним в гости иду.
— И война этого не изменила?
— Я брату звонил неделю назад. Он рассказал, что родные дяди Имрана сами пришли про это поговорить. Говорили — мы же этого и тогда не хотели, почему это опять творится? Про меня спрашивали — как Арек, что с ним творится? Видишь, родной, мы можем жить с ними очень хорошо. Как братья-сестры.
— Почему же тогда вы друг друга выгоняли из деревень и городов?
— Это вы уже спрашивайте наших высококачественных руководителей, как до такого дошло. А мы не виноваты, простой народ не виноват…
— Но это же не президенты людей из домов выгоняли. Если бы люди захотели, ничего бы этого не было.
— Простой народ не виноват! Государство — виновато! — сердится старик.— Я когда еду в Саратов к сестре — у меня там знаешь сколько друзей-азербайджанцев?
Мы долго спорим — как же получается, что добрые соседи начинают в одночасье ненавидеть и убивать друг друга? «Простой народ остался таким же»,— упорствует Арек. И только в конце признает: «Я не знаю, у меня нет ответа. Какое-то ослепление. Не все же так делали. Ты знаешь, что в Сумгаите (во время беспорядков в 1988 году.— “Ъ”) были такие азербайджанцы, которые армян в своих квартирах прятали? Но, если я увижу, что азербайджанец режет наших детей, я тоже буду резать. Ты думаешь, я не буду резать? Ты думаешь, я не воевал? Я воевал. И тогда воевал, и в 16-м году воевал, и сейчас воевал, в Джебраиле. Да, родной. Вот так».
«Уже поздно нам жить в мире»
Я прошу рассказать про Джебраил, и тут Арек мрачнеет: «А что рассказывать? Лучше не вспоминать. Мясорубка была. И от них, и от нас. Там вообще ближнего боя и не было. Была вот такая труба, сволочь… как по-русски сказать? Пушка. Вот стояли пушки — и у них, и у нас. Наша пушка выпускает десять снарядов, они выпускают сто».
Арек сдвигает еду с края стола и строит схему укреплений из сигаретной пачки и стаканчиков.
— Вот противотанковый ров, вот тут наша яма, где мы сидим. Смотрим, беспилотник летит. Через пять минут весь этот ров — как будто его и не было. Как мы спаслись, не знаю. 27 сентября война началась, 30-го я уже там был. Восьмого отдали Джебраил и нас оттуда увели. Или девятого, я уже не помню. Вот и вся война для меня. Сын в ближнем бою воевал, а я нет.
— А что вы там делали, если ближнего боя не было?
— Просто стояли. Ждали, пока этот чертов «Град» на нас упадет. Клянусь, даже ни одной пули я не использовал в эту войну.
— Я не понимаю, но что вы тогда там делали? Вы снаряды носили, окопы рыли, или что?
— Брат, я сам не понимаю, что мы там делали. Ей-богу, не понимаю. Никто не понимал, чего мы там сидим. Ждали, пока артиллерия нас убьет…
Разговор прерывается — время снимать ламинат с пола. Мы приподнимаем стол и переносим его в другую комнату. Там уже нет света, голые стены, над головой — звездное небо. Подсвечиваем друг другу фонариками на телефонах.
— Я не понимаю, как эта война стала возможна. Не понимаю, зачем она была нужна. Сколько наших парней погибло! Восемнадцатилетних, девятнадцатилетних, двадцатилетних,— Арек загибает пальцы.— Двадцать один год, двадцать два, двадцать три — зачем они погибли? Молодые мальчишки, у них изо рта молоком еще пахнет. Поколение целое погибло! Ну если ты, премьер, понимаешь, что не удержишь эту территорию, почему ты воюешь? Чего ты ждешь?
Я пробую дать ответ вместо отсутствующего за столом премьера Армении Никола Пашиняна: ни один армянский политик не мог позволить себе предложить отдать спорные районы Азербайджану. Арек меня даже не слушает, он без конца повторяет одну и ту же мысль — выстраданную, видимо, еще под Джебраилом:
— Если ты знал, что не можешь воевать с турками, что нет у тебя поддержки, почему ты не подписал договор еще тогда, 28-го сентября? Сколько мальчишек остались бы живыми! — Старик распаляется, кроет крепким деревенским матом Кочаряна, Саргсяна, Пашиняна, Алиева, Эрдогана, «немецкого канцлера и французского президента — не помню, как их зовут». Я напоминаю.— Меркель, Макрон, где вы, сволочи? Никого тут нет. Только Россия пришла. Значит, только Россия стоит за нашей спиной.
— А у вас нет обиды, что Россия не вступила в войну?
— У меня нет обиды. У всех армян нет на это обиды.
— Я здесь слышал и другое мнение.
— Ну может быть, вам кто-то скажет, что Путин неправ. А в чем он неправ? У него с Нагорным Карабахом нет никакой договоренности. Если бы с Арменией что-то произошло, тут он был бы обязан прийти. А нет так нет. Слава богу, и так помогал чем мог. Благодаря России у нас хоть время есть вещи собрать. А вот куда дальше с этими вещами, сам не знаю.
Первое время Арек с семьей будет жить у знакомых в Армении: «Слава богу, что есть такие люди, которые готовы помочь. Работу найду, сварщик-кузнец с голоду не умрет».
— А в Карабахе почему не остаетесь?
— А *** (зачем. — “Ъ”) он мне нужен, этот Карабах?! Карабах, Карабах, а что я тут буду делать? Моя семья отсюда, в Степанакерте у меня корней нет. Ну допустим, я поеду в Степанакерт, буду жить там. Для кого я там буду двери ковать, решетки варить? Никому там уже не нужна такая работа.
Ничего хорошего я здесь не вижу, я в Россию поеду. Хоть Якутск, хоть Мурманск, хоть Алтай — я готов. И я не один такой. Слава богу, что Россия нас принимает. Поеду, буду жить. Но не здесь. Хватит. Я уже устал, брат. Я второй раз беженец — третий раз уже не хочу.
Тутовки осталось на самом донышке, каждому достается по несколько горьких капель.
— А вы могли бы жить в этом селе с азербайджанцами?
— Родные мои, уже поздно. Это я помню, какая раньше была жизнь. А дети мои — уже нет. Они воевали, они азербайджанцев считают врагами. Уже поздно нам жить в мире.
«Строил-строил, а сохранить тебя не смог»
Арек собирается домой — проверить в последний раз, вдруг забыл что важное. Зовет с собой: «Увидишь, как я тут жил». Дом Арека чуть ниже по горе. Сад с калиткой, небольшой огородик, виноградник. Три комнаты, советский еще сервант, много цветов в горшках — видно, что дом был обставлен с любовью. Теперь ящики вывернуты, на полу валяются тряпки, старая одежда, обувь — все то, что зачем-то хранится годами в любой деревне. На кухонном столе — запылившиеся банки с закрутками и вареньем, сушеные початки кукурузы, по полу рассыпана фасоль. На стене висит дешевый сувенир, пластиковая подкова с улыбающейся белой овечкой; надпись на русском языке «Исполнения желаний».
Старик не замечает беспорядка. Он потерянно бродит по дому как привидение. Вздыхает, трогает стены. «Надо бы сжечь, но рука не идет,— тихо произносит он.— Рука не идет, сам строил, как сжигать?» Заходит в комнату, которая еще недавно была спальней, и не решается перешагнуть порог. Здесь над остатками кровати висит небольшая картина, натюрморт с фруктами на блюде. Арек смотрит на нее, потом оборачивается: «Родной, помоги, сними картину. Места мало, но возьму с собой, а то жена обидится. Ей на день рождения дарили». Картина отправляется в багажник легковушки, а Арек снова заходит в дом. «Нашел! — радостно кричит он через пару минут.— Самое главное нашел». Старый армянин торжественно держит в руке самый обычный помазок для бритья:
— Ты знаешь, кто мне его подарил? Азербайджанец подарил, я клянусь тебе! Приехал в Саратов, пошел в гости к другу, тот говорит: брат, ты чего такой небритый? А я дома все забыл. Он весь рынок обошел — и купил мне помазок, бритву… Пятнадцать лет назад это было, а я так и бреюсь помазком от азербайджанца. Его нет уже, умер… Никогда его не забуду.
Арек укладывает помазок в сумку, еще несколько минут бродит по комнатам, потом появляется на крыльце. «Ну все, пора в путь-дорогу,— бодрится он.— Как-нибудь проживем». Осторожно закрывает дверь, два раза поворачивает ключ — и оставляет его в замке. «Прощай. Строил-строил, а сохранить тебя не смог,— вздыхает старик.— Сохранить не смог».
Наверху зарево. Горит тот дом, где мы пировали еще час назад. «Последний ужин, как я и обещал»,— говорит хозяин. Он стоит в нескольких метрах от стен, не обращая внимания на жар и гарь. Пламя освещает его лицо.
— Почему вы это сделали?
— Я свой дом 23 года строил не для турков,— отвечает старик, не отводя взгляда от огня.
Через пару минут он разворачивается и уходит в темноту. Не оглядываясь.
У забора мы все обнимаемся на прощание. Фонарик мобильника выхватывает две картонные коробочки с автоматными патронами, которые валяются рядом с солдатскими консервами.
— Арек, а с этим что делать?
Он смотрит вниз и отвечает — с отвращением в голосе:
— Выкинь их *** (к черту.— “Ъ”). Выкинь их, родной, чтобы они никого не убили.
Из-под ног выскакивает кошка, старик выговаривает ей: «Сколько ты у меня мясо таскала, лаваш таскала, а что теперь? Хозяин твой уехал уже, мы сегодня уедем, кто тебя тогда будет кормить? Не понимаешь ты ничего».
Когда хозяева-беженцы уехали, я высыпал патроны в кастрюлю, где мыли мясо, с красной кровавой водой. Навстречу летящим в небо искрам пошел мелкий снежок. Две пятнистые кошки лежали на бревне — грелись у горящего дома. Я подошел к ним; одна тут же сбежала в кусты, другая доверчиво запрыгнула на руки. Она затарахтела, замурчала — и почувствовала неладное, только когда мы открыли багажник. Начала царапаться, выпрыгивать, но я все же смог запихнуть ее в коробку. Минут двадцать я искал вторую кошку, но она так и не вышла из кустов. Зато у другого брошенного дома мы увидели черного котенка; он тоже отправился в багажник. Через три часа выпустили их у городского рынка Степанакерта. После войны там очень много бродячих кошек.
